Всё рушилось прямо на глазах. Тщательно выверенные планы, спланированные ходы, задумки на будущее – всё это рушилось, рушилось, как только его отца застрелила Марианна. Почему? Почему, проклятье, она не могла подождать чуть больше? Почему он должен отбросить всё то, что задумал? Мёртвый Бартоломей означал, что придётся достигать задуманного другим путём, более длинным, рискованным, опасным. Зигфрид не боялся пойти по такому пути, скорее, он мыслил рационально, считая, что наиболее надёжный и долгий путь будет лучше более короткого и рискованного. Так оно и было, на самом деле - тут нечего даже думать. Нет, злиться не время – сейчас голова должна быть чистой. С ним всегда так бывало – злость приходила после, когда он думал над тем, что потерял, а не как только это терял, наверное, потому, что приучил себя быть холодным, смотреть на происходящее со стороны, словно его никогда и не было в этом мире, лишь действующее без особых эмоций тело. Нужно было успокоиться. В конце концов, не всё было потеряно, оставались кое-какие надежды на то, что он сумеет удержаться на плаву, сумеет повернуть течение событий в ту сторону, которая ему была выгодна. А он сумеет, иначе, он – не Зигфрид Хольцер, бывший адъютант британского генерала. Несмотря на то, что события получили слишком быстрое развитие, молодой человек отказывался сдаваться или предаваться отчаянию. Вспышка злобы, тихая истерика – вот всё, чего от него можно было добиться. Даже будучи на грани смерти Зигфрид старался оценить происходящее и отыскать путь к выходу. Самое главное было искать – рано или поздно ты спасёшься…
Они оставили слугу сразу же, как только покинули особняк: Хольцер не собирался убивать его, лишь оглушил. В конце концов, им нужно было прикрытие, слуга придёт в себя через пару часов и расскажет остальным о том, что Зигфрид украл Марианну для неких неизвестных. Конечно, неизвестные – лишь отговорка, попытка запутать, глупая, сам бывший адъютант, а ныне преступник, это прекрасно понимал. Тем не менее, ничего нельзя было поделать – просто сбежать тоже не дело. Нужен был мотив, а похищение – мотив более чем удачный. И учитывая настроения внутри особняка, слухи которые ходили между прислугой, то все прекрасно “поняли”, что произошло. От вездесущих глаз не скрыться, а кто может следить за своими господами лучше их же теней? Лучше прислуги? С прислугой другая беда: они часто придумывают свои версии развития событий, создают слухи на пустом месте, могут чрезмерно поднимать панику, мешаться. В своё время, пока он пытался ухаживать за Марианной, молодой человек постарался, чтобы они вместе с девушкой не раз попали в центр внимания прислуги. И хотя сама Мари врятли бы это поняла, но Зигфрид был более чем уверен, что прислуга уже видит их вместе, слухи медленно тянутся по двору и, вскоре, от этого будет не скрыться.
Затем, нужно будет пресекать слухи, решать что с ними делать, а лучший способ разобраться с навязчивыми, портящими репутацию сплетнями – это превратить сплетни в официальную версию событий. Немного яда для господина генерала, несчастный случай для его сыночка и вот – он может войти в семью, стать её частью, встать во главе и получить доступ к огромным ресурсам. И, что немаловажно, он окажется свободен, получит возможность делать то, что задумывал делать.
Нет, этого не произойдёт. Как это ни печально, но не произойдёт: всему виной не только смерть Бартоломея от руки дочери, но тот факт, что Бартоломей является его отцом. Как бы ни циничен был Зигфрид, но кровная связь с Марианной вызывала в нём отторжение. Он относился к тому типу людей, которые считали подобные связи если не отвратительными, то грязными, низкими. Именно это, пожалуй, теперь отталкивало его в Марианне. Они были братом и сестрой.
Думать о произошедшем совсем не хотелось – не сейчас, а то он и правда мог сорваться. Нужно было бежать, но не просто сесть в машину и отправиться в укрытие – петлять словно зайцы, прятаться по улицам, менять одежду, маскироваться. Они должны были затеряться окончательно, раствориться в большом городе так, чтобы ни следа не оставалось от Марианны и Зигфрида. Поэтому, пожалуй, они прибыли в это место далеко за полночь. Усталые, вымотанные, единственное, что держало сейчас Хольцера на ногах – были страх, беспокойство. Страх нельзя презирать или ненавидеть, страх – это естественно для живых существ. Страх заставляет думать лучше, позволяет делать такие вещи, которые бы ты ни за что не сделал в обычном состоянии. Несомненно, страх мешал рационально мыслить, но, на самом деле, люди часто путают страх и панику. Паника неконтроллируема, панику нужно давить в себе, оставляя только страх. Страх помогает выжить.
Последние минут двадцать Зигфрид был вынужден нести Марианну на руках. Потому, что, судя по всему, она подвернула ногу и это их замедляло. Держа в руках девушку, посчитал Хольцер, они бы добрались до убежища раньше, чем просто идя туда со скоростью ковыляющей Мари.
Он бережно, почти нежно положил её на старенький, истёртый диван. Комната не отличалась ни чистотой, ни богатым интерьером – Зигфрид снял её исключительно из соображений удобства конспирации и не собирался снабжать удобствами.
Положив Марианну на диван, бывший адъютант подошёл к окну и, раздвинув жалюзи, выглянул на улицу. Хоть он и осознавал, что их не найдут, но беспокойство его не покидало. Впереди была неопределённость, и именно эта неопределённость заставляла беспокоиться его больше всего.

Кажется, было тихо. Эта тишина одновременно успокаивала и вызывала беспокойство. Тишина, вообще, редко означает что-то хорошее. Затихший лес таит угрозу, молчаливо приближающийся человек – знак опасности, тишина вызывает беспокойство, тишина угнетает, от неё тянет волнением и неопределённостью. А неопределённость всегда пугает людей. Зигфрида беспокоила тишина. Но не тишина на улицах – как раз она-то и была нормально, скорее, его беспокоила тишина Марианны, её молчание, с которым она следовала за её Зигфридом. Неизвестность беспокоила. Потому, наверное, нужно было что-то делать. Хольцер не был добрым и нежным человеком – это правда, он никогда не заботился излишне о ком-либо, если это не подразумевало выгоды лично для него. Как, например, с Марианной, которая могла стать его невестой, стать ключом к получению власти в доме. Но не выгорело, сейчас Мари остаётся инструментом, но её предназначение пока не совсем ясно, ещё не совсем понятно куда её можно будет приспособить. Зигфрид считал, что любой инструмент, даже если та цель, на которую его направили изначально, больше не нужна, можно использовать снова. Любой человек имеет свой предел полезности, а оценить его – большой труд. Не меньший, чем управлять этим самым человеком.
Марианна молчала, кажется, ошеломлённая тем, что происходило недавно – это не так удивляет, учитывая какой шок она могла испытать. Смерть отца, новости о том, что именно он, её любимый Зигфрид, убил несчастную матушку Мари. Неудобные новости. Сейчас сбежавшая дочь Генивиев была похожа на заблудившуюся в лесу девочку. Она боялась всех, она была одинока и она нуждалась в помощи.
Заблудившаяся овца согласилась бы даже на помощь волка, ведь в страхе перед неведомым даже злейший враг покажется родным и близким. Нужно было что-то делать…
Зигфрид закрыл жалюзи и отвернулся от окна – там действительно никого не было, смысла вот так пялиться в пустоту никакого. Нужно было наладить контакт с Марианной, когда она уязвима. Он может совершить ошибку, не исключено, но, вместе с тем, он может восстановить ту истончившуюся связь между ними. Связь нужно было восстанавливать, так как Марианна ещё могла ему пригодиться. Пока она оставалась дочерью британского генерала, она могла служить пешкой в его игре. Хотя нет, не пешкой, ей была отведена более значимая роль.
Зигфрид приблизился к девушке и, вздохнув, преклонил колено, склоняясь у её ноги. Унять боль – это один из вариантов налаживания контакта. Он должен ей помочь, чтобы вновь завоевать утерянное доверие. И хотя прикосновение могло вызвать неприятные воспоминания, они были необходимы. Потому, что только такие действия могут помочь наладить контакт.
Беглец не собирался отпускать от себя Марианну. Не сейчас.
- Позволь мне, Мари. Пожалуйста.  – Голос был достаточно тихим, несколько даже печальным и нежным. Сыграть подобное для него не было большой проблемой, странно, но он действительно чувствовал печаль. Что могло служить её истоками? Осознание того, что потерянное уже не вернуть? Или то, что Марианна узнала о его поступке? Что она утеряла доверие к нему? Или, что она почувствовала себя преданной? Странные, двоякие ощущения, в них ещё предстояло разобраться как следует.
Не ожидая дополнительного разрешения девушки, Зигфрид легонько прикоснулся к лодыжке и стал медленно, мягко массировать её. Конечно, он не медик, но кое-какие житейские мелочи он знал. Первая помощь входила в обязательный курс подготовки, а увечья подобного типа нужно было хоть как-то уметь лечить. Потому, что они не смертельны, но очень понижают эффективность. А никому не нужно неэффективное оружие. Поэтому, солдата, орудие войны, и учили решать такие… житейские проблемы.

Реакция Марианны не была неожиданной, напротив – Зигфрид думал, что нечто такое и произойдёт. Девушка ещё не верила ему, не доверяла, не верила в него. Для Мари он был всё-ещё опасным, страшным человеком. Убийцей. Надеяться Зигфрид лишь мог на то, что он получит шанс искупить себя в её глазах, исправить эти проклятые ошибки, восстановить свой статус, вновь навязать с нею контакт. Можно бы было поступить по-разному, можно бы было просто сыграть на её чувствах, можно бы было вновь, как и сейчас, завоевать её доверие теми самыми поступками, что позволили сделать это в прошлом. Можно было питать любовь девушки, закрыть глаза на собственные принципы, давая ей то, чего она так жаждет. Зигфрид бы предпочёл обойтись без последнего варианта, от него… тянуло мерзостью. Мари была хорошей девушкой, она, несомненно, оставалась его инструментом, но, при этом, она была и девушкой, девушкой, чью лодыжку он сейчас массировал, пытаясь унять боль.
Девушку, что пережила слишком много сегодня, и с которой нужно было бы обращаться как можно деликатнее.
- Я не уйду. Ты можешь ненавидеть меня, но я не оставлю тебя, не дам тебя в обиду.
В голосе Зигфрида чувствовалась удивительная решительность – даже для него самого. Это было, по меньшей мере, странно. Он, конечно, был не против, играть как можно убедительнее, но подобной правдоподобности от себя молодой человек не ожидал.
Это было так, словно он и правда намеревался поступить именно так, как сказал.
А это невозможно – Марианна лишь инструмент, орудие о котором заботишься ровно до тех пор, пока оно не станет для тебя бесполезным. А к орудиям у него, Зигфрида, совершенно иной подход.
Пальцы всё-ещё медленно массировали лодыжку Мари, а Зигфрид посмотрел в глаза девушке. Спокойно, пожалуй, даже нежно. Снова странность?
- Ты не отвратительна. Не мне это говорить…
Молодой человек отвёл взгляд и вздохнул.
- Ты не должна так говорить. Всё, что произошло, всё отвратительное, что произошло – дело рук Бартоломея и…
Последняя фраза далась ему нелегко. Опять же, он ощущал раскаяние, раскаяние которого не должно было быть. Потому, что сам Зигфрид не чувствовал раскаяния, скорее, раздражение от того, что планы были разрушены.
- Меня.
Его руки чуть дрогнули и он выпрямился, отошёл к окну, словно ему было больно смотреть на Марианну. Хотя… ему и правда было немного больно.
Почему?