Выставка на Глен Ю парк… Если вдуматься, не самое популярное место в этом захолустном городке. Да и сам город особо приятного впечатления не производит… Бежать, бежать надо отсюда, но материальное состояние говорит свое решительное «нет» моему побегу. Приходится ловить все прелести жизни в таких забытых Богом уголках, как этот…
Выставкой это можно назвать с большой натяжкой. Вряд ли здесь найдется больше пятидесяти картин, и ни одна из них не заставляет взгляд остановиться… Всего лишь несколько пустующих комнатах с развешенными по стенам картинками. Почему же я здесь, спросите вы?
Длинноногая причина с шикарным бюстом медленно подошла ко мне, прижимая к последнему папку с какими-то документами. Она работает здесь менеджером, и в отличии от других обладательниц подобных форм у нее есть голова на плечах – причем весьма неплохая. На мой вкус даже слишком неплохая, но это лучше, чем пустоголовая болонка.
Смущенно улыбаясь, причина моего присутствия в этом нелепом месте сообщила, что ей надо немного задержаться, и попросила подождать ее. Мне оставалось только согласиться – в конце концов, это была моя идея с поездкой на этот уик-энд, и бросать красивую девушку только из-за того, что у нее есть хорошая работа… Впрочем, хорошая ли?
Девушка спешно покинула меня, и я остался один посреди пустой комнаты. Что ж, раз все равно больше нечего делать, почему бы не посмотреть на местное творчество?
Уже на третьей картине пришлось подавить зевок и бросить это нелепое занятие. Кто бы ни были авторы, чьи размалеванные холсты были вывешены на этих стенах, они были совершеннейшими бездарями. Тут уж ничьи длинные ноги не заставят меня поменять мнение. Ладно хоть моя девушка не требует разделять ее увлечение этим бумагомаранием.
В кармане зазвонил телефон – судя по рингтону, сестренка. Моя младшая сестра – удивительное создание, которое почему-то дня не может прожить без звонка мне. Порой это несколько напрягает, но сейчас я был даже рад ее звонку. Что угодно, лишь бы прогнать накатившую скуку.
Под щебетание о совершенных с подругами хулиганствах и новом диске какого-то очередного поп-исполнителя я медленно прошелся по небольшой зале, в которой имел несчастье оказаться. Я уже собирался выйти на улицу, чтобы продолжить ждать в парке напротив, когда на глаза мне попалась одна картина. Издалека она смотрелась так, словно стекло на ней покрылось сетью трещин, но при ближайшем рассмотрении она оказалась просто очередным бредом сумасшедшего. Похоже, других работ здесь и не держали…
Все еще многозначительно мыча сестре в трубку, я все же подошел вплотную картине – какое-то непонятное чувство требовало, чтобы я непременно убедился в совершенном безумии ее создателя.
Как ни странно, картина не вызывала отторжения. Безумие тусклых красок резало глаз почище ярких витрин магазинов, а от детей посередине и вовсе было невозможно оторвать взгляда.
«Что за ерунда», - пробормотал я, вызвав очередную недовольную тираду в разрывающемся динамике телефона. Мотнув головой, я снова сконцентрировал взгляд на картине, замечая на этот раз другие детали: размытые пятна в левом верхнем углу выглядели словно полуразрушенные здания, а дети… Они сидят на разломе, разве нет?
«Извини, Молли, у меня дела», - уверенно произнес я, нажимая на кнопку сброса - если слушать ее возмущения, времени уйдет в десятки раз больше. Выключив на всякий случай звук телефона, я снова вернулся к картине.
Почему я был так уверен в тусклости цветов? Рука безумного мастера нанесла и голубоватые оттенки, и немного желтого, и оранжевые размытые пятнышки по правому краю картины, и… Что это? Красный? Почему он на спине ребенка? Ведь остальная его одежда такая же серая, как и странная расщелина, на которой он сидит…
Я снова мотнул головой, отвернулся от картины и прошел в другой конец зала. Еще немного, и я буду готов назвать безумца, создавшего эту работу, гением… Не слишком ли это?
Однако безумный танец цветов манил к себе взгляд подобно магниту. Не прошло и минуты, а я уже снова рассматривал эту картину – уже издалека, но все так же безуспешно пытаясь отыскать смысл, который вложил в нее таинственный безумец…
Картина, в общем-то довольно светлая… Так почему же дети сидят посередине, в самом темном, мрачном месте? Почему так темно печальное небо?
Что скрывается за этим безумством красок?

Кто-то осторожно взял меня за локоть. Я резко обернулся и улыбнулся милому созданию, ради которого я посетил это место. Слова были не нужны – и так было ясно, что она уже освободилась. Самое время покинуть выставку и поехать на наш уик-энд, который я планировал всю последнюю неделю.
Только картина никак не хотела отпускать.
Пришлось приложить немало усилий, чтобы оторваться от этой странной работы и выйти наконец-то на улицу, освобождаясь из-под власти этой картины. До чего же странная работа… Кто же был безумец, написавший ее?
Впрочем, безумец ли?..

Я выдохся.
Едва только взглянув на утомительно-белый холст бумаги – я устал. Его стерильная белизна полоснула по глазам, яростно поглощая пространство.
Языком я ощущал безвкусный деревянный кончик цангового карандаша – по привычке потянул инструмент в рот, словно высасывая из него идеи. На его некогда гладкой поверхности было множество зазубрин – отметины от моих зубов, оставленные в приступе вдохновения.
За окном – разбухшие и потемневшие от влаги тучи, а из-за открытого нараспашку окна в комнате чересчур влажно. Ветер нагло подхватывал мои бумаги, тайком сбрасывая их на пол - так заправский шулер избавляется от лишней карты.
Тяжело. Эта тяжесть давила на грудь, сдавливала сердце, отчего оно то замедлялось, то вдруг билось, как бешенное. Выстукивало о клетку из ребер свой, особенный такт.
Я спешил.
Рука двигалась быстрее, чем мысли – в своем сознании я будто был гостем на выставке, которому представилась возможность оценивать чужие работы. Только запечатлев взглядом рваный, перекрывающий штрих, я мог оценить его и понять.
Угловатые линии пересекались друг с другом, смягчались углы, вытягивались круги и овалы, чтобы через час напряженной работы в центре полотна появились два ребенка.
Я хотел изобразить взрослых. Но рука меня не послушалась – фигурки вышли слишком маленькими, и, несмотря на безалаберную и простую позу, в ней скорее чувствовалась усталость взрослого, нежели непосредственность ребенка.
За темными дырами глазниц не было видно их глаз, но я знал, что они ничего не выражают, пустые, как стеклярус на дне аквариумов. Похожие на выброшенных на улицу манекенов дети – с гипсово-белыми телами, угловатыми фигурами и циничными усмешками; они таращились в пустоту, стерильно белую и гладкую, которая шла от их ног.
Я входил в раж. Мое тело дрожало так, словно я стоял босыми ногами на льдине, усиленно пытаясь сохранить равновесие. Голова мерно покачивалась туда-сюда, и только холст застыл передо мной, позволяя изливаться на него немыми звуками, блеклыми, тусклыми красками, от которых веяло не теплом разложения, а холодной гнилью мертвых.
За их спинами умирали города, погребенные под километрами белого плексигласа, стекла и бетона, в механической пыли машин и искусственного камня, в белизне незаполненных пятен тех, кто еще не прожил свою жизнь.
Точным ударом – словно целился не кистью, а клинком ножа, я нанес мальчишке удар в спину – точнее, это был не я, а мертвый город, из которого он, быть может, вырвался на доли секунд, чтобы посмотреть на багровый закат, захлебнувшийся в облаках. Красное пятно растекалось по его спине, а он все так же смотрел прямо перед собой, словно ничего не чувствовал, не замечал.
Вырастали – и рушились, черные остовы выпотрошенных городов; рваной линией, похожей на свинцовую молнию, по земле шел разлом. Красной и желтой каймой я отметил в правом углу зарево – оно текло сверху вниз, как если бы солнечный свет был водой, или пролитой безалаберным художником краской.
Сердцу становилось всё больнее, а меня не покидало ощущение, что нечто большое и холодное раздувается в моей груди, сдавливая органы – какой-то большой и прохладный мешок. Что будет, если он лопнет внутри? Умру ли я от заражения крови, если он разбросает нечистоты по всему телу?
Мне не было жаль. Я просто должен был закончить эту картину.
С беспросветно острым, тянущим прошлым, и светлым и теплым будущим. А они, маленькие, убитые моей безжалостной рукой дети – и этой же рукой воскрешенные – стояли на перепутье, размышляя о том, смогут ли создать на руинах то, что так бездумно уничтожили в прошлом.