Татсумаки спал крепким и здоровым сном, что было для него обыкновением. Ко сну Ёфу относился бережно, не любил, когда кто-то нарушает отдых. Правда, на что рассчитывал пилот, когда желал услышать скрип петель открывающейся в кухню двери – непонятно. Ведь крепкий сон такой крепкий…
Ёфу проснулся, когда было часов десять утра. Открыл треснувшую дверь нерабочего холодильника. Заглянул внутрь, отодвинул в сторону пакет с пайком. Не обнаружив больше ничего съестного, в очередной раз упрекнув себя в том, что пора бы наведаться в магазин или ограбить кого-нибудь, пилот смиренно вытащил пакет с пайком и доел остатки невкусных консервов. Хоть и пресновато, но все же лучше, чем ничего. Хотя вкусовые ощущения порой обманчивы. Кока-колу все любят, а вот эффект от нее… Пилот открыл пластиковую бутылку с минералкой и залпом осушил ее. Прилег на несколько минут в своем обыкновении, чтобы посттрапезный ураган в желудке, по умолчанию не здоровым и у любого одиннадцатого, прекратился. Хотя не грех назвать его и постапокаптическим – то, что по причине бедности Куро употребляет на завтрак, с апокалипсисом вполне сравнимо.
Понежившись на своем матрасе, Татсумаки встал с него, сходил в нестерильный сан узел, в котором сейчас были нарушены все возможные санитарные нормы. С удивлением обнаружив, что плитка на левой стене-таки обвалилась, а в унитазе снова образовался противный засор, Куро фыркнул и, прихватив с собой пистолет-пулемет, пошел прямо по коридору.
“Извините, конечно, но справлять свои естественные нужды я привык в более комфортабельных сортирах…”
Как полагается любому хорошему фильму про героев-одиночек, временно покидая квартиру для того, чтобы зайти в уборную из соседней квартиры, Татсумаки чуть не задел растяжку. Благо, вспомнил о ней вовремя, так что плачьте, лейте горькие слезы, не жалея, враги Зеро – таким нелепым случайностям никогда не одолеть Защитника Его Справедливости. Взгляд его упал на незримую в темноте коридора проволоку. А ведь еще бы чуть-чуть – и подорвался бы защитничек… Татсумаки перешагнул ее, мысленно приказав (да и тут же забыв, по правде говоря) себе быть осторожней, и неторопливо вышел на лестничную клетку, где почему-то было на порядок теплее, чем в квартире.
Мутные окна подъезда, заглянуть в которые можно было с лестничного пролета, были разбиты. Чудом уцелевшие части помутневших стекол с заостренным концами никак не могли обеспечить помещению звукоизоляцию. Сейчас Татсумаки отчетливо было слышно, как снаружи громко переругиваются двое японцев.
- Опять свой скудный завтрак не поделили… - сонно буркнул Куро, тем не менее ни на секунду не задерживаясь на площадке, направляясь к нежилой, точнее переходящей из рук в руки, квартире напротив. – Помогать друг другу нужно, а не глотки рвать…
Татсумаки толкнул деревянную скрипучую дверь и быстро зашагал в сторону туалета – этаж Куро знал хорошо – прежде чем “заселиться” в своей квартире, очень-очень тщательно выбирал между остальными, поэтому быстро сориентировался. Он открыл почти белую дверь (если не считать двух черных-пречерных пятен и небольшой пробитой кем-то дыры в верхней ее части), попав в приятное помещение, где в воздухе даже запах человеческих испражнений полностью отсутствовал, поднял потертую деревянную крышку – культура, культура…
Прежде чем выйти из соседской квартиры, Куро заострил внимание на примечательной книжечке, которая в интерьере комнаты, находившейся напротив уборной, раньше не наблюдалась. Лежала она на кровати. Та, неаккуратно прикрытая зеленым шерстяным покрывалом (грязное и рваное, дурнопахнущее, как и полагается обычному бесхозному покрывалу из квартиры гетто) была смята.
Пилот зашел в комнату. Ему показалось странным, что он не заметил, как кто-то вошел сюда. Зайдя за порог, он остановился, нахмурив брови, прижимая губы друг к другу. В углу лежало исхудавшее тело молодой девушки лет двадцати.
Поверьте, живой она не выглядела. Но несмотря на это, взволнованный, неравнодушный ко всем одиннадцатым Куро подбежал к ее истощенному телу, уложил на мягкую кровать, предварительно убрав книжечку на табурет, сел рядом, нащупал пульс. Тело было теплое… Но безжизненное. Лицо девушки было страшно изуродовано, покрыто всевозможными опухолями и шрамами, что поначалу даже заставило Ёфу засомневаться в возрасте. Но ее кожа была очень мягкой и нежной, несмотря на войну вокруг и желтый, болезненный цвет. Она была слишком мягкой и нежной. У жертв войны такой не было.
Пилот понурил голову. Ему стало жаль ее. Стало немного тоскливо. Взгляд Татсумаки упал на небольшую книжечку в бархатной, покрытой пылью и чернющей грязью, черной обложке, лежавшую на тумбе темно-орехового цвета с покоцаной ножкой. На обложке несколько потертых иероглифов ясно гласили «Девник». Татсумаки бережно взял книжецу с тумбы, открыл.
Это точно был дневник. Дневник девушки. Скорее всего, этой, несвоевременно ушедшей. Все, что происходило с ней с 2008 года, если судить по первой записи… А ведь это – не просто дневник. Это записи человека, что жил в войну. Это записи, которые имеют даже историческую ценность. В них могла быть отражена сама война. Война, виденная глазами слабой девушки, в итоге в ней проигравшей.
Куро стало немного жутко. Перед ним была словно дверь в прошлое. За которую можно было лишь заглянуть… Подсмотреть в замочную скважину. Пилот не стал пасовать и принялся внимательно вчитываться.

Запись от 19 мая 2008 года, 23:15, понедельник.
Я начала вести этот дневник… Хочу помечать здесь все дела, о которых мне не стоит забывать. Родители не хотят покупать электронную напоминалку, как им рекомендовала мама Широ  – говорят, дорого… Но этот дневник, подарок на мой позавчерашний день рождения – вещь более ценная, чем простая напоминалка.
Ведь все свои жизненные переживания и волнения лучше доверить бумаге… Да и потом жизнь свою почитать по прошествии большого времени – очень интересно. Надеюсь, что когда мне будет 20 лет, я вновь открою дневник… Тут много листов… На крайний случай – вставлю новый блок. Буду заполнять каждый день, перед сном, по страничке.(Много раз зачеркнуто, текст нечитабелен)
Старший брат опять пришел пьяный, мама ругалась. Спешу поскорей лечь спать – я не люблю такие моменты… Брат бывает злым. А он не должен. Ведь старшие братья рождаются первым для того, чтобы защищать младших...

Куро, негромко шурша желтовато-тусклыми листами из дневника, перевернул страничку, вовремя обратив внимание на вырванный титульный лист – туда обычно вписывалось имя владелицы, адрес, а нередко и клеилась фотография. А если дневник чисто детский, то еще записывались подруги и лучшие друзья. Хотя этот явно был чисто взрослый, несмотря на датацию первых записи.
Татсумаки стал читать читать следующую заметку. По каким-то причинам она была сделана лишь через две недели. Однако, прочитав запись, Ёфу все же начал догадываться, почему именно.

Запись от 2 июня 2008 года, почти 00:00, почти вторник.
Недавно я опять падала в обморок. Я ненавижу свою болезнь. Но мама говорит, что такой красивой девочке нельзя ненавидеть что-то. Она говорит, что я не должна ненавидеть. Теперь я очень надеюсь, что следующий приступ у меня будет нескоро. Хорошо, что это лишь потеря памяти, а не что-то хуже. Без помощи врачей было бы тяжко

Татсумаки начинал понимать – девочка страдала провалами в памяти.
“Тяжело, должно быть…” – подумал Куро, посмотрев на девушку и поерзал на кровати.
Следующая аккуратная запись, написанная все таким же детским, но чисто девичьим почерком, начиналась на той же странице.

Запись от 3 июня 2008 года, 22:00, вторник.
Мне говорят, что моя болезнь – это нечто, похожее на дар. Несмотря на нее, учусь я в обычном классе и все мои одноклассники обзавидовались уже – думают, что классно не учить стихотворения на урок по японскому языку… Но как бы я хотела помнить их побольше! Я стараюсь учить, но со временем – забываю. Поэтому сюда я решила еще и стихи записывать! Или отдельные строфы – некоторые стихи настолько скучны, что от них я готова ударятся головой о парту.
Маленькие девочки, послушайте меня,
Не стойте на дороге, где рядом западня,
Не заводите речи, со странными людьми,
Исход ведь не известен, у вашей болтовни.
Да знаю – вы красивы, так будьте же умны,
Ведь волки очень хитры, и сразу не видны.
Они бывают щедры, бывают как дитя,
Но лучше Эти мысли - гоните от себя.
Запомните на веки, одну простую вещь:
Что тем клыки острее, чем сладостнее речь.

Запись кончалась. Стих очень понравился Куро – рифма была замечательнейшая, а смысл – очень интересный, хоть и не скрытый... Пилот даже как-то прибодрился.
Но вместе с этой бодростью на лице появилась некоторые угрюмость и уныние.
В мире много дверей. Двери эти имеют разный цвет, разный размер и даже разную форму! И за каждой из этих дверей находится что-то, что для человека, открой он ее, ознаменовало бы все, являлось бы символом и смыслом одновременно. Каждый нашел бы там то, что хотел бы. Одно печально. Не всякая дверь должна открываться вновь…
В подъезде послышался шум. Похоже на то, как гремит какой-то механизм… Пилот вышел в коридор, чтобы посмотреть, что там происходит. Татсумаки прошел в коридор, и остановился на полпути к выходу из квартиры. От увиденного им пилот даже рот раскрыл от удивления. Его прошиб холодный пот. Возле двери возились трое солдат в темно-серой форме городского камуфляжа. За спинами их находились неплохие британские карабины, свето-шумовые гранаты бренчали на поясе, а в плотно прилегающей к ноге черной кобуре находилось по хорошему пистолету.
Опрометчиво было оставлять дверь открытой! Теперь они будут максимально осторожны и ловушка будет бесполезна! Пилот немедленно, стараясь не шуметь, отошел обратно в комнату с девушкой. Взял оставленный на табурете дневник и положил под плащ. Прикинул примерное расположение лесов – до этого окна они точно должны были доходить, насчет остальных комнат – было не совсем ясно.
Куро не стал мешкать – он живо наступил ногой на разложенную кровать, на которой лежало тощее тело девушки и обомлел.
Сейчас случилось то, на что он не рассчитывал. А точнее то, на что раньше не обратил внимания. Из-за жутчайшей сырости пружины на кровати отчаянно взвизгнули, заскрипели.
“Ксо! – лицо Татсумаки выражало если не отчаяние, то испуг – уж точно. – Как я мог не услышать его скрип ранее?! Неужели я был так увлечен чтением этого дневника? Глупость. Сейчас я, похоже, еще не проснувшийся окончательно, полностью наивный растяпа!”
Пилот занервничал. Непонятно, что произошло. Как? Зачем? Почему Татсумаки вместо того, чтобы успокоиться (ведь парни из подразделения британского спецназа вряд ли услышали бы скрип – они, черт возьми, находились в другом конце этажа!) беспечно бросился прямо в окно? Неужели нервы? Неужели Куро уже не тот солдат, привыкший действовать жестко и безжалостно, но при этом обдуманно и нескоропостижно? Неужели Куро уже не торт?
Одно было ясно – если уж и не торт, то вот шашлык поспевающие в квартиру спецназовцы из него сделать уж точно могли, если поймают. Мощные карабины М4 и бронежилеты – весомые контраргументы против малокалиберного спектра и вороха обычной повседневной одежды японца.
Но до поимки преступника солдат спецназа и самого Куро разделяла еще очень большая высота… Да-да, именно высота. Автор не описался – с лесами Татсумаки, все же, немного не рассчитал… Поэтому сейчас он, с разбитым виском и ободранными руками, из ладоней и пальцев которых торчали крупные занозы, висел, ухватившись за крепкую доску лесов примерно на уровне третьего этажа. Также болела, однако вполне нормально двигалась, челюсть.
Татсумаки слез на уровень ниже, теперь находясь на втором этаже.  Сверху что-то закричали на английском и открыли огонь. Пилот побежал в другой конец здания, в один моментпробегая аккурат под своими окнами, из которых он боле никогда не сможет смотреть во двор своего старого дома… По верхним доскам ударило несколько пуль калибра 5,56, глухо вонзаясь и пробивая насквозь, однако дальнейший их стрекот был прерван громким взрывом. Но Куро даже не остановился, уделив этому лишь совсем немного своего драгоценного внимания. Было и так ясно, что взорвалась его взрывчатка – у спецназа точно не было с собой осколочных гранат. Мало ли, что там Татсумаки намудрил с бомбой – может механизм изначально был испорчен и работал неверно, а может саперы веревку не успел перерезать и случайно дернули ее, спеша на помощь товарищам.… Или второпях перерезали не так. Плевать. На все плевать было спасающемуся пилоту, кроме одного. Нужно было спасать свою пронумерованную задницу, по гребаному британскому законодательству принадлежавшую Его Императорскому Величеству Черному Властелину... Тьфу, Его Величеству Чарльзу!
Ёфу бежал по скрипучим лесам, быстро перебирая ногами, перепрыгивая через дыры в досках, погнутые железные прутья, трубы. Раны на руках больно кровоточили. Ладони побагровели. С окон что-то кричали, стреляли… Куро перепрыгнул через пролет между досками, перекатился, ощутив, как в спину вонзаются мелкие осколки стекол. Превозмогая боль, отчаянный пилот схватился за ржавый железный поручень, чтобы сделать резкий поворот и спрыгнуть на этаж ниже. Оттолкнулся ногами посильнее, подался вперед, сжимая зубы от накатившей в спине боли и гула в ушах.
Снова начали стрелять. Татсумаки упал на землю, небольно ударившись  нее. Ёфу прильнул к кирпичной стене, мельком ощутив, как за пазуху ему начали быстро сыпаться щепки, отвалившаяся от стены краска, мелкие осколки. Несколько пуль ударились о стену рядом, вызвав небольшое облако строительной пыли. Куро решительно отпрыгнул в стррону забежал за здоровый контейнер, где от страха истерично, пронзительно кричали двое напуганных до смерти одиннадцатых – мужчина и женщина. Пули весело зарикошетили от его железной поверхности, заглушая их невеселые крики. Пилот забежал под арку дома, где пару недель назад он давал втык одному подвыпившему японцу за то, что тот был даже не в состоянии добраться до дома своими ногами и вместо этого повалился на хрупкие плечи своей жены.
Стоило Татсумаки выскочить из-за угла, как ему навстречу ему выбежали двое британских солдат. Стоит отметить, что оперативность их поражала. Куро оказался здесь спустя минуты две, убегая по лесам, а они добрались сюда, выбежав из подъезда да и обогнув дом. Хотя, возможно они так и стояли здесь… Кто знает? Куро это было неведомо. Ему было даже неведомо то, когда вообще о чем-то еще сможет подумать, кроме того, как спасти свою жизнь и убежать из ставшего опасным в несколько часов района? Спецназовцы вскинули автоматы, рапортуя в рацию о местонахождении террориста номер 4 в мире. Держащемуся на инстинкте выживания  Куро, у которого словно второе дыхание открылось в пылу этого опасного, но воодушевившего его сражения, прыгнул в небольшую полуразрушенную нишу арки, зажав и не отпуская  спусковой крючок «Спектра». Выстрелы были не совсем точны – закатываясь в нишу, Татсумаки увидел, как падает один из спецназовцев, выпуская из рук карабин и как второй отскакивает за угол, что-то прокричав то ли убитому, то ли раненому напарнику. Медлить было нельзя. Стоило Татсумаки подняться с сырой земли, усыпанной разносортным мусором, он отсоединил магазин и перезарядился. Выглянул из укрытия. Спецназовца не было видно. Он явно выжидал, надеялся на то, что Ёфу откажется идти этим путем и пойдет в обход. Но если враг толкает тебя в пропасть, это значит, что там на всякий случай стоят два таких. Настырный Куро быстро перебежал к противоположной стене. Прижался к ней, втянув живот  испытав весьма сильное напряжение в районе желудка. Из-за угла показался черный ствол карабина. Выдав себя таким образом, не сумев выждать, понадеявшись на авось и удачу, солдат обрек себя на верную гибель. Он, наверное, забыл, что террористами номер 4 в мире не становятся за умение строить ледяные скульптуры или печь вкусненькие пирожки для детишек из детского сада.
Сейчас Татсумаки все равно, что мог предугадать действия врага. Пилот возликовал, отдавая честь своей силе, уму и проворству. Не было еще такого, чтобы солдат в пылу сражение да не победил кого-нибудь своей хитростью. И пускай эти хитрость проявляется лишь в минуты опасности – какая разница, по воле чего ты действовал – по воле ли ума, или по воле инстинкта. Главное, как говорится – у кого ружье.
Вот он неторопливо выходит из-за угла, вот Ёфу целится и нажимает на спусковой крючок. Воздух под аркой сотрясается от громкого хлопка. Пуля быстро пролетает расстояние от ствола до виска спецназовца, мелко дробит череп и вонзается в мягкую плоть. Из головы незадачливого оперативника бьет небольшой фонтанчик крови, расплескиваясь на грязные стены, с облезлой краской и штукатуркой, и землю. Спецназовец грузно падает, позвякивая, будто найтмар, тяжелой экипировкой и Куро, торжественно добивая постанывающего проклятия, лежащего на полу напарника солдата, выбегает из-под арки. Руки безвольно опущены вниз – больно. Дышать тяжело – Татсумаки наглотался пыли, пока исполнял свои великолепные пируэты.
Он перебежал на другую улицу и помчался через переулки гетто. По его следу наверняка уже шли… Задница словно горела от преследований и надвигающейся беды. Но через пару минут беготни Татсумаки понял, что что-то здесь не так. Крики оставались далеко позади, даже и не пробуя приблзиться, рассыпались в воздухе на отдельные звуки, а вскоре и вовсе исчезали в теплом июньском воздухе.  Пилот периодически оглядывался, все еще недоумевая – никого. Словно испугались… Или словно знали, что Куро побежит сюда?
“Где они все?!” – нервничал Куро, забегая за очередной поворот, хоть продолжая подозревать неладное, но все же не рискуя предпринимать ничего иного, кроме как стремительного, совсем не позорного для убившего как минимум троих, бойца. “– Неужели отстали? Не может быть!”
Почему? Что мешало им догнать пилота? Взрыв не задел всех спецназовцев, что были не этаже. Тогда почему?!
Татсумаки решил забить. Если ты выжил – не спрашивай, почему. На то есть воля. И не важно, чья – твоя, иль Божья.
Он выбежал на небольшой грязный закоулок. Куро остановился. Что-то его насторожило Этот закоулок японского гетто особливо выделялся среди сотен других таких же. В нем было нечто, что немного пугало и наводило невидимый ужас.
Количество дверей. Одна точно являлась запасным выходом из одной пятиэтажки. Другая вела в бывшую мясную лавку. Третья – в парикмахерскую, четвертая – в еще один дом; пятая, что находилась за высокой металлической изгородью в виде крупной сетки, - в какой-то магазин одежды… Еще в этот закоулок выглядывало несколько балконов и там тоже были двери, ведущие в квартиры. Оплошность строителей? Неидеальный план и, как причина, бездарность прорабов? Кто знает… И раньше за каждой из этих дверей была жизнь. Теплилась, играла, весело смеялась.
Жизнь и сейчас была там. Только вот не была она такой теплой, не была столь резвой, и уж вовсе не умела смеяться. Хотя бы потому, что в умении смеяться двух третьих жителей – клопов, тараканов, возникали сомнения. Здесь было слишком много дверей. Можешь открыть любую дверь, да дверь ты не откроешь.
“Что за херня?”
Но вы не подумайте. Татсумаки не обратил внимание на обилие здесь дверей. Он обратил внимание лишь на те, что были ближе и то, что это был гребаный тупик, а это значит, что ему придется делать гребаный десяток шагов для того, чтобы либо вернуться на гребаные переулки или добраться до гребаной двери. Пилот повернулся. Как это бывает в хорошем, годном трешовом боевике, которые так любил один известный в захваченной ныне России человек, его уже ждали.
Только, пожалуй, не те люди, которых Куро ожидал увидеть.
- Вот те на… - еле, но все же обрадовано проговорил он. – Парни, выручите брата по крови? Помощь нужна!
Перед Татсумаки сейчас стояли восемь человек весьма крепких японцев. Все статные, накачанные. Не атлеты, но спортсмены. Одеты бедно, кто в чем – один вообще был с голым торсом, на котором было выколото несколько татуировок в стиле «Я люблю Японию».
“Они могут помочь мне… Я уверен в этом! Ведь в трудном положении мы, японцы, всегда…”
Но даже додумать ему не дали.
- Помочь? – удивленно спросил один из них, явно не зная того, что за спиной у Куро на ремешке висит вовсе не барсетка… - Мы? Тебе?
Татсумаки вытаращил глаза, понимая, что значит этот необычный тон в голосе. Слишком много иронии. Сарказма. Сатиры. Благодаря теперешнему размеру глаз пилот скорее походил не настоящего коренного японца, а на какого-то настоящего коренного татара, что приехал в Японию поработать и оказался прямо в эпицентре событий.
- Хэ-эй, братюня, - продолжал японец, пока Куро осмысливал происходящее. – Ты можешь помочь нам в свою очередь. Мы избавим тебя от мучений, а твое холодное тело, что мы бросим под ноги Его Величеству, подарит нам пожалованное гражданство без лишней мозготряски с депутатами-бюрократами. Идет?
Японцы засмеялись, вытаскивая из карманов перочинные ножи, отвертки. У одного даже бита оказалась, а у другого – какой-то самопальный пистолет.
Татсумаки не понимал. Как?! Почему?! Что случилось с людьми, которые проживали с ним в одной стране, на одной земле?! Что случилось с теми, кто имел с ним общих предков?!
- С-слушайте, - Татсумаки попытался уладить все словами. Он не хотел делать ту страшную вещь, от которой казалось бы никуда не деться. – Вам не дадут гражданство. Вас убьют на месте. А если и дадут, то жить лучше не станете. Единицы пожалованных получают хотя бы достойную работу! Слышите?!
Нервничая, Куро перешел на крик.
- Единицы!!! – сквозь тяжелый, непробиваемый и никак не желавший отступать ком в горле надрывисто, с искренней мольбой в голосе прокричал он, продолжая тяжело дышать. Слова его эхом отразились от кособоких стен заулка. Но эффекта, похоже, не произвели никакого.
Во что превратились эти люди, готовые разорвать Татсумаки ради того, чтобы получить признание большой, но пошлой донельзя Британии? Звери. Зверь в каждом из них. Но можно ли гордиться тем, что внутри тебя не лев, а безмозглый, пускай и вынужденный пойти на такое, слабый,  шакал, животное стайное, животное стадное?
Куро разозлился. Сейчас в нем бурно кипели ярость и негодование. Такого предательства он простить ну никак не мог. Никому из них. И никогда. Эти существа не могли
Парень с самострелом замешкался, обо что-то запнувшись, при этом закряхтев, будто старик и выпустив в воздух парочку простых ругательств. В и без того нестройной их группе началась какая-то неразбериха.
“Мой шанс…” – вроде как холоднокровные, но тут же сработавшие, как часы мощнейшей ядерной бомбы, утонувшие в адском напалме ненависти и страданий, мысли, смешавшиеся с тысячами других и запустившие обратный отсчет смертельного таймера!
Плечо дернулось, ноющая ладонь ухватилась за рукоять подъезжавшего на ремне спектра. Куро вскинул оружие, снял с предохранителя и, не целясь, фактически от берда, начал стрелять по ним без разбора. Палец словно слипся со спусковым крючком, слился с ним в одно целое, не прерывая ровно звучащей арии резво солирующей на тонких, рвущихся одна за другой струнах, в высоких тональностях Старушки Смерти, проводящей свой кроваво-алый концерт, обещавший быть долгим и сладким, а также обладать весьма энергичной и вполне ожидаемой кульминацией.
Идущие в первых рядах японцы попадали на землю с многочисленным глубокими ранами в животах, шеях, плечах, грудных клетках. Прежде чем погибнуть, парень с самопальным пистолетом, успел сделать два выстрела, один из которых очень больно осадил плечо Куро. Пилот закричал от боли, но устоял – рана не столь смертельная, хоть и болезненная. Пуля малого калибра (явно, тоже самопальная) прошла вскользь, но тем не менее застряла где-то на наружных слоях плоти Татсумаки, ничуть не сковывая движения, но заставляя раненную конечность, в бою несомненно важную, крайне неприятно ныть – самопал на то и самопал. Он пули не выстреливает, он пулями плюется как топающий ногами, негодующий детсадовский малышок, которому мама отказалась покупать клубничную мороженку.
Парень с битой, чудом уцелевший, с криком побежал на Татсумаки.
- Сученыш! Я тебя с грязью смешаю! – суровым голосом пригрозил он, делая замах.
Пришлось отказаться от пистолета-пулемета в пользу вакидзаси – времени перезарядиться не было, а действовать нужно было быстро, почти не думая. Правая рука устремилась к рукояти, вытащила на половину, как вдруг  тяжелая деревянная бита огрела Куро по ноге.
Татсумаки зарычал от боли, выпустив вакидзаси из рук. Было чертовски неприятно и обидно – не успел отпрыгнуть.
Быстро семеня коротенькими ножками, подбежал японец с военным зубчатым ножом, желая наброситься на Куро сверху. Он подпрыгнул, занося нож над головой, подобно сектанту, готовившегося совершить кровожадное ритуальное убийство. Татсумаки поднял здоровую ногу и ткнул здоровяка между ног мыском. Ощутив одну из самых неприятных в жизни мужчины вещей, он чуть было не упал на Ёфу, успевшего отойти в сторону, волоча за собой ушибленную другим японцем, готовившемуся нанести следующий удар, ногу. Перекатываясь, таким образом стараясь уклониться от опасных ударов битой, Куро схватил с земли вакидзаси, чуть приподнялся, выставляя оружие вперед, лезвием к набегающему японцу. Пилот зажмурился. Словно нож в масло, лезвие вошло в живот японца, Куро дернул его верх, помогая совершить принудительное харакири. Чувствуя, как лезвие разрезает кишечник падающего на него предателя родины, Татсумаки отвращено отпрянул. Угол направленности лезвия сменился, рука ощутила свисающую тонкую кишку, а затем то, как вакидзаси прорезает переднюю стенку желудка давящего всем своим весом если не мертвого, но уж точно корчившегося в агонии крепыша.
Окровавленный Татсумаки выбрался из-под него, отряхиваясь, постарался подняться. Верхняя часть правой ноги болела – пилоту все же удалось как-то увернуться, иначе пострадали бы ребра, так что кости сломаны не были. А так был задет лишь очень болезненный нерв. Синяк не заставит себя ждать долго – появиться и будет напоминать о себе при малейшем касании.
Не забывая о втором противнике, который вероятно уже мог очухаться, Татсумаки быстро повернулся и тут же ощутил резкую, очень неприятную боль в районе правой щеки и, в частности, глаза. Похоже, на один шрам c сегодняшнего дня у Куро станет больше. Причем какой шрам! Теперь он наконец-то будет похож на героя одного Британского (фу-фу-фу!) фильма про крутого наркодиллера, который хоть и смог подняться из грязи в князи, но, в конце концов, все же был убит коварными и жадными до власти, денег и женщин конкурентами.
Свободной рукой Куро схватился за порезанное подлецом кровоточащее место, отчаянно и быстро размахивая вакидзаси и одновременно пятясь назад, скорее, по еще присутствующему инстинкту самосохранения. Споткнувшись о тело умерщвленного минуту назад японца, Татсумаки чуть не упал, но изгородь, в которую он уперся крепкой спиной, помешала потерять равновесие и помогла остаться на ногах. Сейчас она была как-никак кстати. В любой другой момент она была бы лишь препятствием.
Татсумаки, продолжая грозно рычать, шипеть, тыкать лезвием своего опасного оружия в пустое место и растерянно проговаривая всяческие проклятия, постарался успокоиться. Дикая боль переполняла его тело и душу. Он старался не думать о том, что сейчас его навыки, как солдата и пилота могут сильно упасть в цене, и он будет бесполезен для Зеро. Это испугало его больше всего. Не помочь, стать не нужным мусором, который впоследствии так или иначе оказывается пригородной свалке… Вот, что пугало его. Вот, чего он боялся. Вот то, чего он хотел избежать любой ценой. Можно было дать себя убить… Но Куро не из тех людей, что опускает руки. Он не из тех, кто не будет пробовать вновь и вновь.
Но слух у него враг не отнимет. Хотя может – если в одно ухо забьет пятидесяти сантиметровый гвоздь таким образом, чтобы он через другое вышел, к чертям выпотрошив мозг… Ну, или выстрелит из 120мм орудия, находящегося в сантиметре от Татсумаки.
Левое ухо уловило какой-то неприятный, пугающий шорох. Пересилив боль, Татсумаки поднял взгляд, не отпуская раненый глаз, и сделал молниеносный выпад, через мгновение ощутив, как вакидзаси встречает на своем пути препятствие в виде одной из частей тела противника. Лезвие мягко вошло в шею японца, разрезая пищевод и перекрывая путь в трахее.
Тонкий музыкальный слух, чудом уцелевший во время военных действий, когда вокруг рвутся снаряды, над ухом проносятся пули, а где-то в воздухе летят тактические бомбардировщики B-2, издавая звук, превышающий допустимую норму, уловил, как враг захрипел, начиная задыхаться в собственной крови, идущей горлом. А протрезвевший на мгновение взгляд глубоко запечатлел сей победный, торжественный момент, когда безвольно трясущаяся рука с ножом медленно выпускает оружие, которым столь подло ранили Татсумаки, на землю. Тот лезвием ударился о неровный асфальт, громко прозвенев какую-то свою, совсем не веселую прощальную мелодию. Не поврежденный глаз зафиксировал, как большое и мускулистое, но от того не совсем ловкое и подвижное атлетическое тело начинает грузно падать на высушенную необычайно знойным июльским солнцем черную землю, дергаясь в предсмертных судорогах, двигая руками и ногами, словно пытаясь сделать что-то, что поможет отомстить за себя.
Пилот одернул руку, быстро, но при том мастерски, ювелирно, словно настоящий самурай из красивых, древних легенд, извлекая лезвие из жилистой шеи убитого японца. Глаз неистово болел и даже кипящая, но так или иначе медленно остывающая ярость не заглушала всех болевых ощущений, что испытывал Татсумаки.
Он не смог долго держаться. В этот раз боль его пересилила, сломила, заставила сдаться ей, но не отступить перед шансом уйти живым. Вобрав в себя все эмоции, накопившиеся за последние несколько дней, вытащив их всех из самых глубин своих сердца и души, Татсумаки закричал, пытаясь перебить все болезненные ощущения.
Рукава белой рубашки, да и что уж говорить, сама рубашка, были в крови его и крови врагов, с модной темной жилетки были сорваны все пуговицы, а черный синтетический ремешок пистолета-пулемета был оборван... Нетерпимой болью отдавало в голову ноющее плечо. Куро даже ловил себя на мысли отрезать конечность – слишком тяжко было. Прямо как в тот раз, на Каменидзиме.
Накричавшись вдоволь, пока не стало хрипеть горло, пока голосовые связки не размякли и голова не закружилась от нехватки кислорода, Татсумаки взял в зубы уголок воротника и посильнее сжал его, чтобы стерпеть лютую боль.
“Сволочные британцы, грязные ублюдки!” – с ненавистью думал пилот. – “Настраивать против своих! Грязные, похотливые… С*ка, как же больно... ”
Путаясь, кого он ненавидит больше – британцев, или предателей Родины, Татсумаки медленно убрал в ножны вакидзаси, огляделся в поисках пистолета-пулемета. Оставлять такое надежное средство для обороны здесь не стоило – в нынешнем состоянии он мог лишь стрелять. Сражаться в ближнем бою было просто противопоказано. Ведь неизвестно, сколько опасных врагов могло поджидать его на улицах, прежде чем он скроется?
Татсумаки наклонился, почувствовав, как протяжно завыла поясница, ухватил за рукоять пистолета-пулемета и, не убирая за спину, направился к ближайшей двери, что вела в заброшенную лавку мясника. Там он хотел недолго передохнуть и перезарядить оружие. А потом…
Потом нужно было бежать. Дальше, как можно дальше от этого оскверненного, проклятого места… Нужно было идти, чтобы обдумать все произошедшее, чтобы расставить все точки над i и понять, кому верить, а кому нет. Нужно было вернуться в штаб Ордена за медицинской помощью. Все эти нужды появились мгновенно, словно из ниоткуда.
“Подумать только, какая психологическая расхлябанность настигла всех японцев… Нельзя так…” – с болью в груди, преодолевая монотонное, задавливающее гудение в своей голове, думал Татсумаки, то и дело ойкая и шмыгая носом, успевая смахивать рукой кровь с щеки. “Нельзя…”
На мгновение перед ним возникло лицо брата. Глаза защипало от внезапно навернувшихся, обжигающих слез.
“Если бы ты видел это… Братишка. Во что превратилась страна, за которую ты сражение начал, а я обещал закончить? Что бы ты сказал, если бы увидел? Кто эти люди вокруг? Кошмар. Ты бы не хотел… Такого мира… Для нас всех.”
Но брат не мог услышать Татсумаки. Он был далеко…

Но намного ближе, чем предполагал Куро…

С прошлым всегда тяжело расстаться. Даже ненадолго. Но порой это просто необходимо, чтобы вернуть себе равновесие и наполнить подкашивающиеся ноги силой.
Никто Ёфу до штаба Ордена нести не собирался. И пилот это прекрасно понимал. Но эта цель – цель достичь штаба, сейчас была единственной. Единственной, которая стоила усилий, единственной целью, ловким плетением которая привязала к себе все остальные задачи и нужды. Не дойдет до штаба – умрет от потери крови или от диких псов. И ни одной цели не выполнит.
Куро верил, что в штабе есть те, кто сможет помочь ему. Несмотря на произошедшее, в Орден он продолжал верить. Он продолжал верить в Высшую Справедливость Зеро.

Война против тех, кому верил – страшна. Одна мысль о том, что через мгновение кто-то из них может нанести неожиданный удар в спину, может психологически задавить и в два счета подвести человека к черте между жизнью и смертью.

… Сейчас Куро мог бы немного передохнуть. Пройти чекпоинт, так сказать. Перезарядить спектр, попробовать найти что-нибудь чистое и перевязать раненный в бою глаз от заразы подальше.
Все это могло произойти, если бы не глухой звук сбоку. Уловившее его ухо напряглось, скулы свело, челюсть заболела.
Куро резко повернулся в сторону, откуда звук донесся. Рука боевой хваткой держало рукоять вакидзаси, все еще лежавшего в ножнах. Широко раскрытый правый глаз уставился на замершую то ли от испуга, то ли от нежелания создавать лишний шум, девушку.
- Ты… - Куро повернулся к ней, без труда узнав позавчерашнюю хамку. – Это…
Он повернул голову вправо, указывая ей на без двух десяток остывающих тел.
- Твои? – дух войны не может угаснуть в настоящем солдате. Так и в Татсумаки но не угас. Он повернул голову к рыжей девчонке, чуть приподняв левую честь лица, демонстрируя получивший порез глаз. – Тебе нравится?
Бушующий в нем огонь битвы готов был загореться вновь. Указательный палец Куро насмешливо нажал на спусковой крючок спектр, ствол которого был направлен в асфальт. Затвор громко щелкнул – патронов-то не было. Но щелчок этот в мертвой тишине токийских трущоб прозвучал, как колокольный звон в часовне – не то, чтобы эти звуки были похожи. Но одинаково громкие, внезапные, опасные и печальные они завершали один из актов представления.